Огюст Ренуар

ОГЮСТ РЕНУАР

Пьер Огюст Ренуар родился 25 февраля 1841 года в Лиможе в многодетной семье портного. Когда семейство перебралось в Париж, он был еще совсем ребенком. Отданный в обучение в фарфоровую мастерскую, Ренуар получил ремесленное образование, сначала работал как художник-декоратор по фарфору в мастерской, а затем расписывал веера и полотняные шторы. Один из рабочих занимался на досуге живописью маслом и предложил Ренуару воспользоваться его холстами и красками. Именно с этим фактом связано появление первой картины будущего импрессиониста. От родителей он получил и пронес через всю жизнь уважение к ремеслу. Ренуару нравилось, что его отец и мать были людьми простыми: «...когда я думаю, что мог бы родиться у интеллектуалов, мне кажется, что понадобились бы годы, чтобы отделаться от всех их идей и видеть вещи такими, каковы они на самом деле, и мои руки не были бы тогда достаточно ловкими». Вторым воспитателем Ренуара был Париж. Органическое, почти физическое ощущение себя частью города уже тогда, в детстве, формировало будущую живопись художника. Он видел красоту в узких, почти средневековых улицах старого Парижа, в разнородности частей готической архитектуры, в не знавших корсета фигурах рыночных торговок…

К тому времени, когда Ренуару исполнился двадцать один год, он заработал достаточно денег, чтобы начать основательно изучать искусство, и поступил в Школу изящных искусств. Предыдущий опыт работы сделал его руку уверенной, и он всегда был полон решимости одолеть любую стоящую перед ним задачу. Наверное, главным событием этого периода жизни Ренуара была встреча с теми, кто станет его друзьями на всю жизнь и единомышленниками в искусстве. Фредерик Базиль, Эдуард Мане, Альфред Сислей, Клод Моне, Камиль Писсарро и Ренуар в горячих спорах об искусстве с юношеским максимализмом отвергали все авторитеты классического искусства.

Период учебы оказался недолгим, и следующее десятилетие в биографии Ренуара можно было бы назвать десятилетием пленэра, так как именно в эти годы будущие импрессионисты осваивают его. Истинно импрессионистический период в творчестве Ренуара охватывает десятилетие между 1872 и 1881 годами. Свет становится важнейшим элементом его живописного метода не только в построении пейзажей, но и человеческой фигуры. Когда состоялась первая выставка импрессионистов, «публика сбегалась туда толпами, но явно была полна предубеждений и видела в этих великих художниках лишь самонадеянных невежд, которые стремились привлечь к себе внимание эксцентричными поступками».

Позже Ренуар уступил вкусам публики, но не вполне отказался от своих идеалов. Его портреты были приняты, и это стало обещанием новых заказов. Продажа нескольких картин позволила Ренуару впервые отправиться путешествовать, и он поехал в Алжир, где обжигающее солнце и буйство красок привлекли и околдовали его. Он посетил Венецию, где пришел в восторг от игры света и воды; в Риме на него произвел огромное впечатление строгий стиль фресок Рафаэля, а вблизи Неаполя – тонкие, исполненные внутренней энергии настенные росписи в древних домах Помпеи. Он часто ездил на побережье Нормандии и Бретани, а также посещал Лазурный берег и местечко Эссуа в Бургундии, где жила Алин Шариго, очаровательная маленькая натурщица, двадцатью годами моложе художника, на которой он женился. Внешне Алин поразительно совпадала с тем женским типом, который создал в своем творчестве Ренуар. Но в ней Ренуар нашел гораздо большее: простоту и искренность, которые она не растеряла, перебравшись из родной деревни в Париж, спокойствие, чуткость и понимание значимости работы художника, которые ему были очень нужны.

80-е годы становятся временем, когда Ренуар вступает в полосу успеха. Он работает по заказам богатых финансистов, его картины выставляются в Лондоне, Брюсселе, на  международных выставках в Париже. Он  много ездил, часто писал в городах и на пляжах Нормандии, побывал на английских островах Гернси и Джерси, вместе с Клодом Моне путешествовал по Ривьере. В марте 1885 года родился первый сын Ренуара Пьер, и  Ренуары уехали в родную деревню Алин. Часто художник делал наброски Алин, кормящей ребенка, по которым позже написал картину. «Своей острой и нежной кистью он доставлял сердцу радость ласкать ямки на шее, складочки на кулачках своих малышей и кричать всему человечеству о своей отцовской любви», – писал потом в воспоминаниях второй сын художника – Жан  Ренуар. Однако в творческой жизни Ренуара эти годы не были столь уж безмятежными. Неудовлетворенность прежней импрессионистической манерой живописи толкала художника к другому – тому, что он искал в старом, классическом искусстве. В новом творчестве Ренуара все было спокойнее и устойчивее.

В декабре того года, когда ему исполнилось 47, Ренуар вдруг ощутил мучительные невралгические боли. «Половина лица у меня будто парализована, — писал Ренуар Дюран-Рюэлю, торговцу картинами. — Я не могу ни спать, ни есть». Это был частичный паралич мышц лица ревматического происхождения – первый тревожный «звонок». Только в конце апреля наступило заметное улучшение, а в начале октября его снова скрутила «проклятая ревматическая боль», которая на некоторое время приковала художника к дому – он не мог ходить, но продолжал писать, и картины его были ликующим гимном жизни.

Через несколько лет художник, упав с велосипеда дождливым днем, сломал правую руку. Он не придал этому происшествию особого значения. Семнадцать лет назад он однажды уже сломал себе ту же руку. Кость безупречно срослась. Тогда-то он и научился писать картины левой рукой. Через несколько недель Ренуар совсем позабыл о случившемся, а забывать было нельзя. Приступ артрита застал его накануне рождества. Ренуар не пытался себя обманывать. Он понял: наступил час, которого он так опасался. Понимал он и то, что никогда не исцелится от своего недуга, что время ничего не поправит, а, напротив, разрушит, уничтожит все. Ренуар стойко встретил недуг и никогда не сетовал на свою долю. Художник хотел одного: по-прежнему писать картины. Он должен писать, говорил он супруге, ведь в противном случае в доме поселилась бы нужда. Но то был всего лишь предлог: так Ренуар, не любивший громких слов, отстаивал свою страсть, поставленную под угрозу. Отказаться от живописи для него было равносильно смерти.

Отныне каждое утро в предвидении будущих козней болезни художник упражнял свои мускулы и суставы, жонглируя маленькими мячиками. «Упражнение это тем полезнее, чем меньше у тебя сноровки, – добродушно подсмеивался он над собой в разговоре со своим сыном Жаном. – Когда промахнешься, волей-неволей приходится наклоняться, чтобы поднять мячик, делать непредвиденные движения, доставая его из-под мебели». «День хуже, день лучше, – писал Ренуар Дюран-Рюэлю. – Словом, кажется, мне нужно к этому привыкнуть и смириться».

В 1901 году родился третий сын Ренуара Клод, который сменил в качестве модели выросшего Жана. Годом раньше Ренуар стал кавалером ордена Почетного легиона, а в 1911-м – офицером Почетного легиона. Состоялся целый ряд выставок в Париже, Нью-Йорке, Лондоне, которые стали настоящим триумфом Ренуара.

Алин пыталась лечить мужа, они перепробовали все целебные воды Франции. Иногда наступало обманчивое улучшение, но ненадолго. Домашние видели, как меняется лицо Ренуара, как болезнь скрючивает его пальцы и все больше лишает его движений. В те годы семья жила то в Париже, то на побережье Средиземного моря, то в маленьких деревеньках на юге Франции, стараясь найти самое подходящее по климату место. Наконец, они остановились на деревне Кань. Сменив несколько домов, Ренуары купили там виллу Колетт. Несмотря на болезнь Ренуара, дом всегда был оживлен. Друзья не ленились провести время в поезде, чтобы повидаться с ним.

Издатель журнала символистов «Ревю бланш» Тадэ Натансон, оставил яркое описание Ренуара в 1896 году: «Постоянное возбуждение ускоряет походку Ренуара, горбит и выпрямляет его спину, заставляет двигаться его изуродованные пальцы, делает нервным непрерывное движение его худого тела, на котором складками висит развевающаяся одежда... Лицо изборожденное, исчерченное морщинами, вытянутое, высохшее, шершавое от седой щетины, с выступающими скулами и сверкающими глазами. В них заключено сияние и одновременно нежность. Проворные пальцы все время дергают и поглаживают седые усы и бороду... Он ходит туда и обратно, он садится, поднимается и, только что поднявшись, решает снова сесть, снова подняться, докурить последнюю сигарету, забытую на этой скамье, нет, не там, может быть на мольберте, нет, на этом столе, и не здесь, и решает, наконец, скрутить другую, которую он тоже потеряет, не дождавшись момента, когда он ее зажжет, и ее сменит третья, пепел которой остыл еще вчера... Он позволяет смотреть, но не показывает то, что он только что сделал, и, закончив писать, – потому что во время работы он не выносит никакой аудитории и никакого собеседника, именно за молчание во время работы берет реванш его быстрая речь, – он всегда находит способ по-новому страстно говорить о живописи. Мимоходом он смеется шутке, забавляется анекдотом, подчеркивает смешное, возмущается или протестует, возвращается к мастерам XVIII века». Таким запомнился Ренуар современникам.

Ревматизм прогрессировал, с более или менее затяжными приступами боль то усиливалась, то отпускала. Недуг исподволь, коварно делал свое дело, поражая тело художника. Ему все трудней становилось передвигаться, и он теперь опирался на палку. Его руки, кисти были обезображены болезнью, но он по-прежнему не признает себя побежденным, заменив мячики игрой в бильбоке. Потом ревматизм добрался до глаз: парализован был нерв левого глаза. На исхудалом лице острый, пронзительный взгляд в короткий срок приобрел странную неподвижность. Ренуар продолжал худеть, еще больше окостенели суставы. Он вставал рано, торопливо завтракал и после своей обычной гимнастики садился к мольберту; чтобы войти в работу, он поначалу набрасывал на холсте цветы или фрукты. Никогда раньше он так не дорожил часами, когда мог работать при дневном свете. Никогда еще, как ни странно, он не достигал таких высот мастерства. Болезнь заставила его сократить размеры холстов, но своим искусством он создавал иллюзию простора.

Можно понять, что художник за работой забывал о своих страданиях, живя одной лишь жизнью духа, опьяненный великолепием мира и своим собственным творческим порывом. Но можно понять и удивление гостей при виде этого человека, столь измученного болезнью, но при этом сияющего от счастья. «В общем, я счастливчик!» — заявил он однажды ошарашенным посетителям.

Живопись – главная страсть его жизни, она будила в нем неодолимую потребность творчества, и он должен был отыскать способ ее удовлетворить. Ревматизм принуждал его к новым условиям работы. Его мазок становился все шире, что могло бы иметь печальные последствия. Но этого не случилось. Сковав его возможности, болезнь побудила его раскрыть в себе самое сокровенное, глубже всего запрятанное. Под его кистью женщины, цветы и листья все больше сливаются в единую трепетную массу, сверкающую, будто охваченную единым вселенским пожаром. «Я работал. Я много работал», – с удовлетворением повторял в своих письмах Ренуар. Неподвижность избавила его от ненужных потерь времени, от бесполезных хождений, от бесконечной растраты сил, которая грозит всякому знаменитому человеку, осаждаемому современниками, способствовала последовательным творческим усилиям, беспрерывным художественным исканиям. «Вот теперь, когда я лишился рук и ног, мне захотелось писать крупные полотна, - признавался художник. – Какая досада!»  Художник заказал для себя мольберт собственного изобретения. Мольберт был снабжен валиками, на которые наматывался холст. По желанию Ренуара картина перемещалась в нужном направлении, ему же самому отныне не надо было перемещаться.

Скоро Ренуар понял: ноги его мертвы. Из Ниццы для него выписали инвалидное кресло. Мастерская Ренуара была расположена на втором этаже, и каждое утро Ренуара поднимали туда на носилках. Его усаживали в кресло на надувную подушку: от сидения воспалялась кожа. Кисти и палитру клали ему на колени: он не мог бы удержать ее в руках. Полотняными полосками обматывали его пальцы, скрюченные болезнью. Наконец, между большим и указательным пальцами просовывали кисть, и Ренуар начинал писать. «Только теперь, кажется, я делаю то, что хочу», — говорил Ренуар. Он подошел к тому последнему, завершающему этапу творчества, когда великий художник отбрасывает все лишнее, что ему чуждо. Отрешение, освобождение.  Он был королем, волшебником, творцом мира, коим единовластно правил, который создал в подарок людям. «Правда, – говорил он, – я счастливчик. Я ничего другого не могу делать, как только писать картины». Писать детское личико или грудь женщины. Писать свет, ласкающий кожу или пронизывающий своими теплыми лучами пейзажи.

Опасаясь холодов и ветра, Ренуар велел соорудить для себя в саду под оливами маленькую деревянную застекленную мастерскую, куда его переносили в своего рода паланкине. Натурщицы позировали снаружи. Как только немного утихала боль, Ренуар писал или вдвоем с ассистентом работал над скульптурами, забыв обо всем, пока не спускались сумерки. Ренуар страшился ночей, заранее ненавидя тот миг, когда, вынужденный отложить в сторону кисти и лишенный блаженной радости творчества, он снова ощущал себя просто больным стариком. По ночам боль становилась нестерпимой. Тщетно старался он уснуть, изнывая под тяжестью простынь и одеял; от одного их прикосновения у него воспалялась кожа. Когда спускался вечер, художника перевозили назад в гостиную. Молча глядел он в окно на темнеющее небо. В те вечера, когда он уставал сверх меры, он говорил, что оставит работу: «Еще никогда я не чувствовал себя таким старым». Но на другой день он вновь становился самим собой…

В 1914 году началась мировая война, на которую ушли два старших сына Ренуара. Это стоило жизни Алин – она умерла через год, оставив Ренуара одиноким. Пьер и Жан вернулись с войны ранеными. Ренуар продолжал работать, но с каждым днем это становилось все труднее. Он умер от пневмонии в Колетт 2 декабря 1919 года, успев закончить свой последний натюрморт с анемонами. «Я все еще двигаюсь вперед», - сказал он за несколько дней до смерти, а последними словами, которые, как говорят, сорвались с его губ, были указания о размещении натюрморта…